8–9–8 - Страница 18

— Значимая, очень значимая. Для твоего глупого племянника — уж точно.

— И вовсе ты не глупый. И магазин у тебя получился замечательный. Очень уютный. Поверить не могу, что это тот самый малыш Габриель, которого я безбожно отшлепала когда-то! Помнишь?..

Еще бы он не помнил!

…Священник, в чей рот залетела пчела; остальные насекомые, ринувшиеся в щели гроба, чтобы успеть на уходящий поезд. Это воображение подсунуло Габриелю сказочку про поезд, на котором отец отправится в небытие, до свидания, папа, счастливого пути!..

Счастливого пути!

Вот что сделал тогда Габриель: помахал рукой комьям земли, падающим на гроб. И улыбнулся.

Когда все было кончено, они потянулись к центральной аллее кладбища: мама впереди, Мария-Христина с темной лошадкой Хавьером — следом, а диковинная тетушка Фэл и вовсе пропала куда-то. Габриель позабыл думать о ней, сосредоточившись на мыслях про пластинки, старые цирковые плакаты и сигары, что теперь будет с ними? Никому они не нужны — мама не любит цирк, а Мария-Христина всегда называла пластинки старьем и никчемным хламом, кто теперь помнит какого-то Марио Ланца, кто возбудится на какую-то Марию Каллас?..

Наибольшая опасность угрожает сигарам — их может заграбастать Хавьер, подговорить влюбленную Марию-Христину и заграбастать — все до единой, нужно придумать план по спасению сигар. Прямо сейчас, невзирая на жару и на грустное место под названием «кладбище».

Придумать ничего путного Габриель так и не успел: кто-то сильным ударом сшиб его с ног, а потом подхватил за ворот рубахи и хорошенько встряхнул.

— Ты маленькая сволочь, — услышал он над самым ухом. — Бездушная маленькая сволочь!

— Пусти, — сказал Габриель, едва сдерживая слезы обиды и негодования. — Дура!

«Дура» относилась к новоявленной родственнице-радио-астроному-или-как-там-еще, ведь это она, чертова родственница, распустила руки и унизила Габриеля.

— Сам ты дурак, — ответила тетка в стиле малыша Осито. — Я видела, как ты улыбался, когда хоронили твоего отца, разве можно быть такой канальей?

— Я не улыбался.

— Улыбался. Маленький, а врешь. Изворачиваешься. За что только он любил тебя?

— Кто?

— Твой папа.

Несмотря на жару, только что перенесенное унижение и присутствие совершенно посторонней женщины, Габриель добросовестно пытается вспомнить — любил ли его отец? Отец был тихим и предупредительным, никогда не повышал голоса, постоянно курил и так же постоянно жаловался на сердце и хрипы в легких. Наверное, он был нежным по отношению к маме и Марии-Христине, но это — необременительная нежность, она не требует никаких затрат, всего-то и надо, что вовремя сотрясти воздух. В случае с Габриелем — все то же самое, воздух едва слышно колеблется:

— Как у тебя дела, мой мальчик?

— У меня все в порядке, папа.

— А твои друзья, они тебя не обижают?

— Нет, у меня хорошие друзья. Они не обижают, наоборот — заступаются.

— Это просто замечательно. Береги такую дружбу, сынок.

— Я берегу.

— Когда ты подрастешь, мы обязательно поговорим с тобой.

— О дружбе?

— О дружбе. И о многом другом.

Беседа исчерпана — на сегодняшний день. Завтра она будет такой же или почти такой, с незначительными вариациями. После минутного спича отец облегченно вздыхает и отправляется на свидание к своей истинной страсти — пластинкам, сигарам и старым цирковым плакатам. Свидание всегда проходит в комнате, которая называется «папин кабинет», за плотно закрытыми дверями. Габриелю (после того как он украл сигару MONTECRISTO и расколотил пластинку с ариями из «Травиаты») вход туда воспрещен.

Взгляд отца всегда блуждает — по не по людям и предметам, а по каким-то неведомым ландшафтам, спрятанным где-то глубоко внутри, за больными легкими и нездоровым сердцем. Проще назвать эти ландшафты воспоминаниями.

Воспоминания не имеют никакого отношения к любви — любви к Габриелю, во всяком случае. Оттого он и сказал Фэл, отряхивая сухие комки земли с коленей:

— Нисколько он меня не любил, мой папа.

Сказал и повернулся, побрел прочь.

— Эй, подожди! — В голосе оставленной тетки послышалось самое настоящее страдание. — Подожди, ты не прав!..

Габриель не остановился и не повернул голову даже тогда, когда она догнала его и пошла рядом.

— Извини меня, малыш. Не знаю, как это произошло… что я ударила тебя… Я просто очень, очень расстроена. Он был очень дорог мне, твой отец. И он был хорошим, поверь. Он очень тебя любил.

— Откуда ты знаешь? — Секунду назад Габриель дал себе слово не говорить с теткой и вот, пожалуйста, не выдержал.

— Я знаю.

— Ты никогда здесь не была, никогда не приезжала. А он никуда не уезжал. Так откуда ты знаешь?

— Он писал мне. Довольно часто. Мы переписывались много лет. Вот так.

Габриель ни разу не видел отца пишущим, так можно ли доверять словам свалившейся с неба тетки? К тому же он подслушал вчерашний разговор мамы и Марии-Христины, где сестра, явно недовольная приездом Фэл, солировала: зачем она явилась сюда, эта английская сучка? Никогда не приезжала, а тут нагрянула. Знаю я зачем — покопаться в вещах своего покойного братца и сунуть нос в завещание, вдруг ей что-то обломилось…

Тетка Фэл — неприятная особа, и ее огромный лоб — тоже неприятная штуковина. Почему она пристает, почему не хочет оставить Габриеля в покое? И почему Габриель говорит с пей? Ему хочется побольше узнать об отце, пусть умершем, —

вот почему.