8–9–8 - Страница 19

И еще потому, что в Габриеле (против его воли) зреет симпатия к эксцентричной англичанке. Еще несколько минут назад ничего подобного не было — теперь же первые ростки пробили землю. И в той части его души, что отныне будет отвечать за Фэл, возник зелененький веселый лужок.

Габриеля так и тянет поваляться на лужке, но… Он не должен поддаваться первому, еще неясному порыву, кто ее знает — эту Фэл? К тому же она ударила его!

Габриель — молодчина, попрыгав по пружинистой и прущей из всех щелей траве, он мысленно превращает лужок в теннисный корт и ловко закручивает подачу. Теперь теннисный мяч его мести летит Фэл прямо в лоб:

— Папа ничего не рассказывал о тебе, я даже не знал, что ты существуешь. Может, ты и сейчас не существуешь.

Взять такую подачу невозможно.

— Я существую, как видишь. Давай, потрогай меня! Ущипни, если захочешь. А то, что он ничего не говорил… думаю, он о многом тебе не говорил, ведь так?

Фэл оказалась намного проворнее, она не только вытащила безнадежный мяч, но и отправила его обратно. И теперь уже Габриель вынужден отбиваться:

— Он только собирался…

— Узнаю своего брата! Он все откладывал на будущее.

— Он зря это делал.

— Возможно. Но таков он был. Взрослых не переделать. Он писал мне, что ты — замечательный мальчишка. Умный. Рассудительный, а не какой-нибудь несносный шалун. Что из тебя выйдет толк и что он ждет не дождется, когда ты вырастешь.

— Зачем же было ждать?

— Затем, что он понятия не имел, как подступиться к маленьким людям. Он мог бы объяснить все на свете и только про детей не знал ничего.

Наверное, Фэл хорошо знакомы ландшафты, что жили в душе у отца; наверное, часть этих ландшафтов — общая. Габриель и сам не заметил, как, забыв про обиду, втянулся в разговор.

— Папа все время уходил — к своим книжкам. И к этим своим сигарам. Он любил их больше, чем нас всех.

— Если бы ты все знал — ты бы его извинил.

— Нет.

— Извинил, я в этом уверена… В юности он мечтал стать журналистом, ездить по разным странам. А однажды взял и уехал на Кубу и прожил там почти десять лет.

— Он работал там журналистом?

— Нет, — после небольшой паузы сказала Фэл. — Он работал там чтецом, прочел тысячу книг для торседорес.

Слово «чтец» ни капельки не заинтересовало Габриеля, не то что «торседорес».

— Что такое «торседорес»?

— На Кубе делают сигары, правильно?

Правильно. Большинство сигар, хранящихся в коллекции отца, — кубинские. И до самого недавнего времени, каждые три месяца, отец получал небольшие посылки с сигарами. Очевидно, посылки шли прямиком с Кубы, а Габриель эту ценную информацию прохлопал.

— Я знаю, что на Кубе делают сигары…

— Самые лучшие из них — те, что ценятся по-настоящему и стоят немалых денег — сворачиваются вручную. И это делают торседорес.

— А-а… Крутильщики, да?

— Верно. Ручным производством занимаются целые фабрики… Представляешь, каково это: с утра до ночи сидеть за длинным столом и вертеть сигары.

Не хотел бы я быть торседорес и возиться с сигарами — с утра до ночи, брать в руки табачные листы и сворачивать — один, другой, третий. Наверняка, чтобы получилась сигара, нужен не один табачный лист, не просто табачный лист, по сути дела это не меняет.

— Ну, представляешь?

— Представляю. — Габриель зажмурился изо всех сил и скрючил пальцы. — Скука смертная.

— Вот именно — скука! — почему-то развеселилась Фэл. — А чтец как раз и призван бороться со скукой и монотонностью. Он читает вслух книги, чтобы рабочие не скучали.

— Так папа всего лишь читал книги?

— «Всего лишь»! — Фэл сжала руками лицо Габриеля, чтобы оно ненароком не расплылось в разочарованной улыбке. — Это очень почетная профессия, поверь. Выбрать такую книгу, чтобы она всем понравилась, чтобы ее было интересно слушать! И читать нужно с выражением… О, он был настоящим актером, твой отец! Его потом даже приглашали в театр…

— В театр?

— Там, на Кубе. Или ты думаешь, что на Кубе нет театров?

— Ничего я не думаю…

Если Габриель о чем-то и думал, то только о том, как его ладонь оказалась в руке Фэл, — прохладной и успокаивающей. До сегодняшнего, не слишком радостного дня никто особенно не заморачивался судьбой ладоней Габриеля, а ведь это так приятно — ощущать прикосновения чужой кожи. Да нет, не чужой! Чужие относятся к тебе с равнодушием, хотят, чтобы ты побыстрее исчез с горизонта, а Фэл — не чужая. И кожа Фэл — страшно знакомая, ей все известно про ладонь Габриеля, и про линии на ней, и про маленький шрам между большим и указательным пальцем…

— Я бросался камнями в котенка, — неожиданно сказал Габриель.

— Это ужасно, — спустя долгую, очень долгую минуту произнесла Фэл, но руки не отняла.

— И он, кажется, умер…

— Ты точно знаешь это?

Еще бы Габриелю не знать!

Все из-за Америки, из-за того, что он распустил язык, чтобы отвлечь внимание Осито от дневника Птицелова. Никакого особого смысла в я хочу с вами в Америку Габриель не вкладывал, но медвежонок запомнил. И сказал об этом брату.

Все выяснилось на следующий же день, когда они встретились впятером.

— Значит, хочешь с нами в Америку? — еще раз для верности поинтересовался Кинтеро.

— Да, — соврал Габриель, втайне надеясь, что американские перспективы — дело отдаленного будущего, которое может и не случиться.

— Мы кого попало не берем, и зря Осито проболтался… Ну, он за это уже получил…

— Я — не кто попало.

— Это еще надо доказать.