8–9–8 - Страница 20

Габриель ничем не отличается от всех остальных мальчишек, от всех остальных людей: стоит только появиться тени запрета, как он тотчас же начинает страстно желать запретного, — хотя еще минуту назад ни о чем таком не помышлял.

— Разве я не делал все то, что нужно? Не помогал вам? Какие еще нужны доказательства?

— Идем…

…Это была окраина парка — достаточно глухая, тоскливая и неприятная.

Сюда редко забредают посетители, они предпочитают центральную часть с более-менее ухоженными дорожками; они вообще предпочитают другие парки. Те, что находятся в центре Города и ближе к морю; те, что полны туристов, мороженщиков, смотровых площадок, родителей с детьми и табличек, указывающих на тот или иной архитектурный памятник.

А от этой пыльной зелени и куска обвалившейся ограды ничего хорошего ждать не приходится.

Габриель и не ждал, он молча сидел между Кинтеро и медвежонком — Мончо и Начо куда-то исчезли. А когда появились, то несли в руках наглухо завязанный мешок: тот шевелился и мяукал, и сердце Габриеля на секунду замерло в недоумении, а потом забилось часто-часто.

— Это еще что такое? — спросил он у Кинтеро.

— Это? — Кинтеро сплюнул и ухмыльнулся. — Это твое испытание.

Когда они успели набрать столько камней?

Небольшая горка — перед медвежонком, чуть побольше — перед его братом, даже у вновь прибывших Мончо и Начо в руках по булыжнику.

— Давайте! —

командует Кинтеро, и Мончо становится единственным обладателем мешка. Отделившись от Начо, он подходит к ограде, присаживается возле нее на корточки и развязывает тугой узел.

Котенок.

Совсем малыш, темно-рыжий, с белой полоской вдоль спины, с белым пятнышком на груди, с белыми носками на передних лапах. Котенок щурится от внезапного яркого света, делает несколько шагов и заваливается набок. «Какой потешный», — думает Габриель, вот бы Мария-Христина обрадовалась! У его непробиваемой старшей сестры есть одна слабость (за исключением Хавьера) — такие вот кошки. Комната Марии-Христины переполнена кошками, они живут на обоях и портьерах, на наволочках и покрывале, как пить дать — Мария-Христина была бы счастлива без меры.

Котенку не место в мешке и не место у ограды.

Он замечательно устроился бы в комнате сестры, и блюдце с молоком его, несомненно бы, обрадовало.

— Ты с нами? — спрашивает Кинтеро.

— Конечно. — Габриель не понимает, к чему клонит Кинтеро, но на всякий случай произносит именно это слово.

Камень, пущенный Осито, падает рядом с темно-рыжим малышом, не задев его.

— Раззява! Косые руки!.. — Кинтеро совершенно наплевать, что котенок перепугался насмерть, жалобно открывает рот и пищит. — Теперь ты, Мончо!

Мончо много точнее, чем увалень Осито.

Его булыжник угодил малышу в живот, и малыш перевернулся в воздухе и отлетел к ограде.

Начо метнул камень без всякой команды и тоже попал в котенка.

Все происходит как в замедленной съемке: снова Осито, и снова Мончо, и опять Начо, два попадания из трех; неизвестно, что лучше — круглые тяжелые булыжники или острые маленькие камешки. Маленькие камешки могут поцарапать и ранить котенка, а булыжники наверняка повредят ему внутренности.

Котенок почти перестал двигаться, он больше не пищит — вместо него попискивает Габриель: попискивает, всхлипывает и закрывает лицо руками. Белые шляпы, черные костюмы, фишки из казино, которые можно обменять на миллион, — все это не имеет никакой ценности для Габриеля. Он должен поставить в известность Кинтеро. Сейчас же, пока не случилось самое ужасное.

Сейчас же.

Сейчас.

Только что делать с языком, закатившимся в горло?

— Твоя очередь!..

Совершенно непонятно, кто вложил в руку Габриеля камень: кто-то из тех, кто мечтает о Большом Ограблении Банков, но только не Кинтеро.

Кинтеро, как обычно, раздает команды. Ничуть не изменившимся ровным голосом.

Сволочь.

— Твоя очередь, слабак! Ну!..

Камень сидит в пальцах, как приклеенный. Чтобы избавиться от него, стряхнуть с рук, нужны определенные усилия. Кажется, у него получилось!..

Но Габриель радуется недолго — ровно до той секунды, когда камень снова опускают ему на ладонь: это сделал дурак Мончо. А дурак Начо больно толкнул его в плечо. А дурак Осито наступил на ногу. И только Кинтеро ничего не предпринимает, он —

самый умный из всех.

— Ты как будто не хочешь напрячься? — ласково спрашивает Кинтеро у Габриеля.

— Отпустите меня, — шепчет Габриель.

— Смотрите-ка, он расклеился, — в голосе Кинтеро слышны торжествующие нотки: «ну, что я вам говорил!»

— Разнюнился! — подхватывает Мончо.

— Распустил сопли, дерьмовая башка! — подхватывает Начо.

Осито давит на ногу Габриеля сильнее и сильнее.

— Давай, сделай это!..

Давай, давай, давай!.. — гулом отдается в голове.

— Если не сделаешь — придется тебя убить. Такие у нас правила. Кто не с нами — не проживет и дня. Кто не с нами — пусть сушит кишки на солнце.

Вряд ли Кинтеро сам придумал столь напыщенную фразу. Подобные фразы выпускают на волю плохие парни из американских фильмов — и впору ответить ему такой же, подслушанной. Габриель заучил их не меньше десятка, и все они принадлежат не плохим, а хорошим парням, а хорошие парни всегда побеждают.

Он не может вспомнить ничего подходящего случаю.

Это из-за котенка, его тельце темнеет у ограды, и непонятно — жив он или нет. Это из-за котенка, из-за жалости к нему; от жалости голова Габриеля распухла и вот-вот треснет, она отказывается соображать. И лишь одна мысль перекатывается в ней, как засохшее семечко в тыкве, — что если Кинтеро и вправду приведет угрозу в исполнение?